«Мы, христиане, имеем особое задание – естественное чувство гнева превратить в мужество», – Блаженнейший Святослав в интервью НВ

– На прошлой неделе украинцев возмутил опубликованный Ватиканом сценарий Крестного пути, где на одной из стаций крест совместно должны были нести украинка и россиянка. Реакцию украинского общества на это передал Ватикану и посол Папы в Украине, и вы через Государственного секретаря. Несмотря на это, Крестный ход состоялся с этим символом «примирения» народов. Как вы восприняли такое решение Ватикана?

– Это для нас было неожиданностью, как, возможно, для Ватикана была неожиданной реакция и греко-католиков, и римо-католиков, и украинского общества, и государства. Конечно, мы начали интенсивно общаться на протяжении всей прошлой недели с различными ватиканскими структурами. Выяснилось, что такого типа мероприятия готовятся далеко заранее. Этот сценарий Крестного пути был подготовлен и написан ещё до начала российско-украинской войны. Если бы эти тексты и жесты нам были известны перед началом войны, мы бы тоже на них несколько по-другому отреагировали.

Но когда мы это увидели в контексте той горячей фазы войны, после всех тех ужасных фактов геноцида против нашего народа, после того, как я посетил наши города и сёла, которые были под кратковременной, но убийственной оккупацией, мне было понятно, что что-то не так. И мы начали очень интенсивно общаться и кое-что менять. Что-то удалось изменить, что-то – нет.

– Самое важное, что стало в центре дискуссии в украинском обществе, – вопрос самой идеи примирения. Эта идея вообще имеет место? Как можно сегодня говорить о примирении? А если не сегодня, то когда?

– Прежде всего, хочу сказать, что сама идея примирения как таковая находится в сердцевине христианской веры. Крест – это символ примирения между Богом и человеком. И оттуда приходит примирение между людьми. Апостол Павел говорил, что он считает главной миссией своего апостольского проповедничества провозглашать примирение между Богом и человеком. Поэтому идею примирения как таковую мы, христиане, не можем отвергать.

Однако мы понимаем: когда речь идёт о примирении, в частности в контексте войны, открытой агрессии России против Украины, то говорим на самом деле о примирении не между какими-то идеями, хорошими пожеланиями, а между живыми израненными людьми. И этая идея очень деликатная. Злоупотребление ею может иметь совершенно противоположный эффект – люди отвергнут саму идею как таковую и это приведёт к непоправимым последствиям. Поэтому для нас очень важно объяснить себе, миру, даже Ватиканским богословам или литургистам, что примирение между людьми – это долговременный процесс заживления ран. И для того, чтобы он мог начаться, необходимы определённые условия.

Первое условие – нужно перестать нас убивать. Нельзя говорить о врачевании ран, когда враг неустанно их тебе наносит. Чтобы мириться, надо быть живым. Поэтому я назвал эту идею несвоевременной – не плохой или ложной, а несвоевременной. Потому что для такого, так сказать, венца в будущем надо очень много всем нам работать. Поэтому мы не можем сегодня обсуждать жесты или другие красноречивые акты примирения, в частности между украинским и русским народами, и даже эмоционально о них как-то думать.

Второй момент, без которого не будет начала примирения, – это осуждение преступника. Справедливость в отношении жертвы.

Например, не могло бы быть никакого примирения польского и немецкого народов, которое было инициировано католическим епископатом в 1960-х годах, если бы не состоялся Нюрнбергский процесс, если бы нацизм как идеология не был осуждён, если бы, действительно, не произошло такого обращения в лоне немецкого народа после Второй мировой войны.

В нашей ситуации любое начало диалога о примирении между украинцами и русскими может быть только тогда, когда произойдёт Нюрнбергский процесс над этой убийственной идеологией, которая была объявлена как учебник геноцида против украинцев официальными изданиями России, в частности «РИА Новости». Нельзя говорить о справедливости, если не будет суда над преступниками.

Поэтому о процессе примирения мы, возможно, должны думать, о нём молиться, и когда-то, возможно, даже отважиться, чтобы об этом думать. Но сегодня мы не можем делать жестов примирения, потому что сфальсифицируем их, они будут ненастоящими. Может, это является интересным идеализмом для литургистов, которые хотели бы иметь знак «миримся все». Но для народа, который является жертвой этой бесчеловечной, кровавой, геноцидной войны, такого типа жест очень оскорбительный и болезненный. И об этом я открыто сказал.

– Почему Украина не полностью была услышана Ватиканом?

– Этот жест двух женщин остался [в Крестном ходе]. Его, по-видимому, нельзя было полностью отменить, потому что уже провозгласили, и была попытка [общества] увидеть, кем являются те женщины. Я думаю, что реакция украинского общества чётко и ясно дала понять, что они не могут представлять весь народ и государство. Возможно, действительно речь идёт о дружбе двух людей, которые уже давно покинули свои страны (одна – Россию, вторая – Украину) и вместе работают, общаются. Но их частная дружба не может становиться символом мнимой, желанной дружбы между народами. То есть здесь было такое разграничение и его нужно было иметь в виду. Я бы так интерпретировал этот жест, который тогда все увидели. Это был жест частных лиц, который не представил ни народа, ни Церкви, ни государства.

– Это не единственные действия Святого Престола, которые вызывают непонимание. Например, 17 апреля Папа Римский признал, что Украина является жертвой «безумной войны, в которую она была втянута». Однако не было ни одного упоминания о России, которая вторглась на территорию Украины. Чем объяснить такие размытые заявления?

– Если проследить за личной риторикой, языком, терминологией Папы с начала войны – она имеет определённую эволюцию. И это хорошо. Потому что идёт определённое движение, изменение. Я бы сказал, что это эволюция в сторону Украины.

Например, Россия говорит, что нет войны. За это слово могут кого-то уже в тюрьму посадить в России. А Папа сказал: «Нет спецоперации, а есть безумная война, которая является поражением человечества, безумием». Он даже употребил слово «святотатская» война. Следующий очень мощный элемент: мы увидели, кого Папа считает виновником этой войны. Кроме того, что он говорит о жертве – украинцах, которых несправедливо атаковали, он показывает личные жесты и симпатии. Помните, как он поднял флаг из Бучи, поцеловал его и призвал к неустанной молитве за Украину?

Возвращаясь с Мальты, давая интервью журналистам, Папа перечислил всё то, что за несколько недель Ватикан пытался сделать для Украины: миссию двух кардиналов, этот призыв и определённые поступки, для того чтобы принимать наших беженцев. Папа пошёл дальше и сказал, кто является виновником этой войны. Однако не назвал имени: в Восточной Европе есть кто-то, кто угрожает миру Третьей мировой войной и кто начал войну против Украины. Мы все поняли, о ком идёт речь, хотя мне и вам хотелось бы услышать, кто это конкретно, даже поимённо. Ведь мы все знаем имя жертвы. Хочется услышать имя преступника.

Возможно, эволюция в том направлении ещё будет происходить. Но я здесь хотел бы сказать, что Апостольская столица сегодня пытается быть над сторонами конфликта, для того чтобы потом стать посредником, мостиком между двумя. Это такая особенность ватиканской дипломатии: только тогда, когда ватиканская сторона находится над конфликтом, она может быть посредником между двумя сторонами. И это сегодня очень часто используется, чтобы спасать жизни украинцев. В частности, речь идёт о просьбе организовывать зелёные коридоры. Теперь есть такая просьба о спасении Мариуполя. Кстати, мы об этом говорим уже 55 дней. И уже были различные дипломатические движения в сторону России для того, чтобы разблокировать этот город и спасти людей. Я бы сказал, что плоды такого подхода мы уже ощущаем.

Но пребывание над конфликтующими сторонами порой связывает руки Церкви в её пророческом голосе. Ибо пророческим является тот голос, который указывает на преступника. И этого пророческого голоса нам немного недостаёт. Но в этом всём даётся возможность нам, епископам Украины, быть тем пророческим голосом, говорить чётко и ясно правду: кто преступник, а кто жертва. Надеюсь, что и эволюция в риторике и высказываниях Папы будет продолжаться в сторону позиции именно украинской стороны и в своё время преступник будет чётко и ясно осуждён.

– Каковы сегодня перспективы визита Папы в Украину? И остаётся ли он таким желанным до сих пор?

– Я думаю, что такой визит для Украины был бы очень полезным. Мы в Киеве так радуемся, когда в столицу возвращаются посольства. Это означает, что мировое сообщество и его дипломаты начинают всё больше верить, что Украина одержит победу. Для нас такая поддержка очень важна. Визит Папы в Украину был бы знаком колоссального, во-первых, внимания всего мира, а во-вторых, поддержки и солидарности. Папа тогда стал бы окончательно на сторону Украины, даже без слов и деклараций. Вы знаете, порой этот Папа не очень ловко изъясняется. Ибо он не является тем, кто много говорит. Он делает это жестами. Это его способ коммуникации, способ выражать мысли, отношение. И он меня уверял ещё в ноябре прошлого года, что хочет приехать в Украину. Очевидно, что этот замысел теперь приобретает другой контекст.

Уже во время упомянутого нами интервью Папы в самолёте (после возвращения с Мальты) его тоже спрашивали об этом журналисты. Он сказал, что да, материалы этого визита у него на столе. То есть над ним очень серьёзно работают. Никто его не отложил в ящик или под сукно. Но, насколько я понимаю, ещё не принято окончательное решение. Об этом как раз Папа сказал президенту [Украины Владимиру] Зеленскому во время последнего телефонного разговора. Потому что и государство, и мы работаем над тем, чтобы этот визит состоялся. Поэтому над этим надо работать, за это надо молиться, а значит – побеждать. Когда мы победим на поле боя на Донбассе, то всё будет: отстроим наши города и сёла, и Папа в Украинк тоже обязательно приедет.

– Какова сегодня роль Церкви в войне?

– Я каждый день сам себе задаю этот вопрос. Слово «война» тоже очень многозначительно. Есть разная война и её этапы, различные её проявления, разные формы. И поэтому нет однозначного ответа на все случаи войны. Я с вами поделюсь не только какими-то идеями, но и опытом, что мы сегодня делаем. Когда на Киев полетели первые ракеты утром 24 февраля, знаете, что мы начали спонтанно делать? Все наши епископы, священники в Киеве, Харькове, Чернигове, Сумах, Одессе или Запорожье – все ринулись спасать жизни людей. И этому императиву – спасать и показывать ценность человеческой жизни – было подчинено всё остальное.

С развертыванием событий мы условно поделили ситуации, обстоятельства и территорию Украины на три зоны. Первая – активных боевых действий. Тогда в неё попали как раз Киев и область. Реакция и конкретные дела, которые нужно было делать здесь, отличались от того, что было на западе Украины. Вторая зона – прилегающая к местам, где ведутся боевые действия. А третья – более спокойные центральный и западный регионы Украины.

И в каждой зоне мы, как Церковь, действовали по-разному. В зоне боевых действий единодушно решили остаться на месте, быть со своим народом. Мы сами оставались, а остальным помогали уехать. Мы пытались обустраивать бомбоубежища, кормить этих людей, одевать и доставлять необходимую помощь. Но в то же время помогать тем людям, которые хотят двигаться, – транспортом, советами, контактами и так далее. Налаживали логистику поставки гуманитарных грузов в горячие точки.

В прилегающей к горячим точкам зоне мы создавали логистические и центры помощи беженцам, которые в пути. Например, в первые недели единственной дорогой жизни, которой пользовались миллионы с востока на запад, был путь из Умани в Винницу и далее на Хмельницкий (потому что шоссе Киев – Житомир было закрыто). Эта трасса не приспособлена для одновременного движения такого количества людей. Попасть из Умани в Хмельницкий или Львов можно было минимум за 27 часов. Представьте себе ту массу людей, которые более суток находятся в пути! И мы тогда пытались помочь заправить автомобили, накормить людей, их согреть, одеть. Если кто-то желал, мы создавали для них возможность переночевать.

А с другой стороны, мы делали всё возможное, чтобы двигались грузовики с запада на восток. А водители порой не отваживались двигаться дальше на восток – доезжали до юга Киевской области, до Житомирской или Винницкой областей. И тогда надо было перегрузить их большой груз в меньшие автомобили и по полевым дорогам направить туда, где он наиболее нужен. Это был огромный труд. Но такие логистические центры у нас заработали. Я посещал их и был поражён изобретательностью наших священников и большой активностью волонтёров. Без волонтёров и спонтанного ответа людей разных церквей, которые присоединились к миссии нашей Церкви, это всё сделать было бы трудно.

И третья зона – более спокойная Западная Украина, которая принимала беженцев. Надо было их где-то разместить, найти крышу над головой, обеспечить условия, в частности для женщин и детей.

Во всех трёх зонах наша Церковь быстро перестроилась. Мы вынуждены были перейти на действительно военные рельсы нашей деятельности.

– Какова ситуация с общинами УГКЦ на временно оккупированных территориях? Как с ними обращаются оккупанты?

– Я этого вам не хочу и не могу рассказать ради безопасности тех людей. Но скажу, что мы стараемся поддерживать контакты со всеми священниками. Слава Богу, все живы. Мы ищем способы, как им помогать. Никто не покинул своего места служения.

Я действительно горжусь нашими отцами в Херсоне. Славная Чернобаевка – это в семи километрах от их монастыря. Я горжусь нашими отцами в Мелитополе и других городах, которые попали на юге Украины в оккупацию. Да, их зовут на разговоры, да, их навещают и тому подобное. Но они продолжают служить, кормить людей, быть там для людей едва ли не единственной опорой и ориентиром в сложные времена.

Отдельная моя боль – Мариуполь. Наш священник в Мариуполе одним из последних выехал во время этого гуманитарного коридора. А на прошлой неделе из танка расстреляли наш дом «Каритаса» в городе, и погибли два человека. То есть «Каритас Украины», как церковная структура помощи, даже в таких экстремальных условиях работал там до последнего. Мы сейчас не полностью информированы. Похоже, что данный форпост гуманитарного служения Церкви пока парализован. Но делаем всё возможное.

Относительно территорий, которые были оккупированы, но уже сегодня зачищены, вспомню только две ячейки. Чернигов, где наши отцы редемптористы и священники жили постоянно под бомбами с нашими людьми. Слава Богу, что все целы и здоровы. Ведь Чернигов был в тактической оккупации. Были моменты, что мы не могли с ними связаться, потому что там не было ни света, ни тепла. Однако они героически прожили это время.

Особенно символический случай – наш священник в Славутиче вместе с женой. Я так за него переживал, так за него молился! Был момент, что он сумел пробиться из Славутича с нашими военными в Киев, для того чтобы взять гуманитарную помощь. Я с ним виделся здесь, в Патриаршем соборе. Он сказал, что, к сожалению, теперь не может быстро вернуться, потому что зашли русские танки и дорога, по которой выезжал, теперь закрыта. С ним был офицер высокого ранга, которому я сказал: «Господин офицер, сохраните мне этого священника. Потому что всё будет – танки, дома, – но такого парня я уже больше не буду иметь». И они потом вернулись и пробились в окружённый город. Его беременная жена переживала начало оккупации, а затем родила третьего ребенка в тёмном, холодном роддоме при свечах. Это вообще как некое пасхальное таинство. Был момент, что русские войска всё же вошли в Славутич. Я немедленно ему звоню и спрашиваю: «Что ты делаешь?». Он говорит: «Я стою с людьми, с крестом перед русским танком». Вы себе представьте! Слёзы на глаза наворачиваются. И Славутич выстоял.

– Издевательства, которым Россия подвергает украинцев, у многих вызывают ненависть и жажду мести. И от такой реакции не застрахованы христиане, которых Церковь учит, что это грех. Вообще нормально ли иметь в это время подобные ощущения?

– Я в тех обстоятельствах пережил определённую эволюцию в своих взглядах. Когда-то, когда я был преподавателем нравственного богословия и витал в мире набожных и хороших идей, некоторые вещи оценивал по-другому. Определённые принципы, истины являются вечными, и их нельзя оспорить. Нет никаких обстоятельств, которые могли бы отменить Божью заповедь «Не убий!». Но когда я сам получил весь опыт войны, увидел, как бомбили наш Киев, а потом посетил все другие вещи [освобождённые из-под оккупации города и сёла], я кое-что переосмыслил. Возможно, в таких обстоятельствах мы лучше познаём не столько какие-то идеи, как живого человека. Кстати, Папа Франциск говорил, что человек важнее идеи. Это один из его постулатов, который мне тоже помог быть смелым в тех обстоятельствах. Я скажу так: реакция человека на подобные обстоятельства, очевидно, вызывает эмоцию гнева. Нельзя сдержать своих эмоций, когда ты видишь в яме молодого парня с простреленным затылком. Ну как, как? Разве что надо иметь каменное сердце, чтобы по-другому реагировать на это преступление.

Но я думаю, что мы, христиане, имеем особенное задание (и это, кстати, одно из правил христианской аскетики): это естественное чувство гнева с помощью Божьей силы и молитвы превратить в мужество. Мужество – это добродетель, которая принимает как естественный материал нашу гневливую реакцию и преображает её. Мужество заключается не в том, что ты будешь сразу кого-то ненавидеть и бить. Мужественный – это тот, кто умеет побеждать, кто умеет выдержать. И я усиленно молюсь, чтобы в этой нашей вере, видя эти преступления, мы из такого чисто человеческого гнева доросли до праведного гнева, который нам будет постоянно тревожить совесть, что мы не имеем права забыть, не имеем права молчать, не имеем права ни одной минуты сидеть сложа руки. Мы должны быть мужественными, выносливыми и двигаться к победе. И я хочу этого всем нам пожелать.

Беседовала Наталия Роп, НВ